Что такое нация?

Многие люди рады ощущать себя старым боевыми конягами, которые ржут, заслышав боевой призыв трубы. Или хотя бы трудягами-тяжеловозами, тянущими, напрягаясь, большую груженую телегу. Душа этих людей послушно отзывается на высокие, кем-то придуманные и — для чего скрывать — красивые слова и лозунги: «общее дело», «светлое будущее», «мы все один народ», «судьба нации»…

Люди эти очень обижаются, если сказать им, что нации — это выдуманные общности. В морду они, конечно, не заедут (не те уже силы у старого боевого коня), но в атаку ринутся, крича что-то невнятное и брызгая слюной. Так и хочется остановить их, погладить по голове и обратиться к ним с проникновенными словами великого пролетарского поэта, сказанными как раз такой вот коняге:

Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь.

Между тем «выдуманные» — совсем не значит «несуществующие». Существующие, да еще как! Наверное, ни за какие идеалы в мире не сошло в могилу столько людей, сколько погибло их в 20-м веке за «выдуманное» слово «нация». Ведь сказал же классик марксизма, что идея становится материальной силой, как только она овладевает массами. И так и вышло — национальная идея овладела массами и стала материальной силой.

В русском языке слово «нация», а тем более «национализм», имеют отрицательную коннотацию. Хотя «нация» — то же самое, что «народ», только на латинском языке. И английское слово «nationality» на русский язык следует переводить не «национальность», а «гражданство».

Нации — это общности, объединяющие миллионы людей. Они начали появляться в конце 18-го, начале 19-го века. До этого людям не было нужды причислять себя к таким необъятным коллективам. Человек осознавал себя, в первую очередь, членом семьи, рода, племени. Иногда жителем конкретного города, членом профессионального цеха, прихожанином местной церкви. Во всех случаях число «своих» не превышало сотню человек. Поэтому каждый «свой» был знаком, его привычки, пристрастия, достоинства и недостатки известны. До каждого можно было без особого труда дойти, с каждым поговорить.

Гораздо реже человек ощущал себя приверженцем какой-то религии, а еще реже — подданным какого-либо монарха. В этом случае в круг знакомых входили не только «ближние», но и «дальние», которых, может быть, ни разу в жизни не придется увидеть: герцог, король, монахи, архиепископ, римский папа. Для д’Артаньяна, не покинь он родную Гасконь, Людовик XIII и кардинал Решилье были бы фигурами абстрактными. А про Анну Австрийскую он бы даже не слыхал.

В те времена и слова такого, «французы», не было. Было огромное королевство Франция, и были подданные короля Франции. Благородные господа состояли на королевской службе, простолюдины платили королю налоги, а полные отморозки и разбойники убивали и грабили, за что кончали жизнь на виселице. Либо, как вариант, шли в солдаты, где занимались теми же убийствами и грабежом, но только во славу короля. Место рождения и родной язык, конечно, играли роль, но главным было подданство.

К слову сказать, если бы юный дворянин из пограничной Гаскони на одном из перекрестков свернул не направо, а налево и дорога привела бы его не в Париж, а в Мадрид, он мог бы неплохо устроиться на службе у короля Испании, а его потомки числили бы себя гордыми испанцами, а не презренными французами.

Одним из первых, кто ввел в обиход понятие «французы» для обозначения подданных короля Франции был кардинал Ришелье (1585−1642). Он успешно попытался ликвидировать все, что мешало централизации королевской власти и, как следствие, могуществу государства. Во многом благодаря усилиям Ришелье, которого за его красную кардинальскую мантию прозвали (совсем по-советски!) «красным герцогом», Франция стала самой сильной страной тогдашнего мира. Среди прочего кардинал придал высокий статус Академии наук, возложив на нее важную задачу создания французского языка, который был бы понятен для всех и который должен был применяться в качестве средства общения на всей территории королевства. А для того, чтобы язык этот стал еще и языком литературным, академикам было поручено создание словаря, а также риторики, поэтики и грамматики.

«Наработки» красного герцога пригодились после Великой французской революции, когда привычные веками порядки в одночасье рухнули. Без короля огромная страна становилась как бы бесхозной, а значит беззащитной. А история Франции, которая вся сплошь — это история королей, вообще грозила исчезнуть, когда слово «король» стало чуть ли не ругательным.

Но к тому времени уже было достаточно прикормленных академиков от истории. Они историю перекроили и заново сшили в свете новых требований, так что получился вполне симпатичный миф, не сильно научный, зато национальный. Главным героем этого эпоса стал народ Франции. Большинство населения, которому этот миф преподавали в школе, к нему привыкли и были вполне согласны считать себя потомками гордых галлов, прошедшими великий путь к великой славе. Живший в это время Наполеон Бонапарт, сам немало сделавший для формирования французского национального мифа, а позже ставший одним из его главных героев, саркастически подытожил: «История — это ложь, с которой все согласны».

Ложь — сказка, да в ней намек. Оказалось, что такие легенды сопровождают формирование государств нового типа. Многомиллионных, хорошо управляемых из единого центра-столицы, крепко связанных общей целью, единой бюрократией, сетью железных дорог, всеобщей грамотностью и всеобщей же воинской обязанностью. Подобные государства возникали тогда по всей Европе, и национализм стал мировым трендом, к которому подключились США, Османская и Российская империи. Каждое существующее царство-государство стало обзаводиться своей национальной историей. В каждой стране это происходило по-своему, и поэтому каждый национальный миф заслуживает отдельного захватывающего рассказа. Ибо в каждом национальном мифе есть немало красот, пусть даже ложных.

Пристальный интерес у европейцев конца 19-го века вызывали молодые национальные государства — Норвегия и Бельгия. Если бы не этот интерес, Э. Григ, Э. Мунк, М. Метерлинк и Ш. де Костер не получили бы той широкой известности, которую они имели.

Особенно пикантным оказалось то, что одновременно национальные мифы стали возникать у народов, по разным причинам государств не имеющих, но ощущающими себя единым целым. Иной раз — достаточно призрачным единым целым. Украинцы, поляки, чехи, евреи, литовцы, латыши, эстонцы и финны, армяне и курды — все народы, где возникал грамотный слой национальной интеллигенции, начали писать свою историю, стараясь в тьму веков залезть поглубже и зачерпнуть оттуда погуще. Всем культурным и образованным людям того времени было очевидно, что подобные национальные мифы обречены на исчезновение. Большие нации ассимилируют нации мелкие, только пытающиеся возникнуть. Это казалось только вопросом времени.

Но как раз времени у больших государств и великих империй не было. Вспыхнувшая Первая мировая война коренным образом изменила карту мира. На обломках империй возникло множество новых национальных государств, с большим пылом и не всегда мирно начавших свое национальное строительство. И — прав был Наполеон — создававших свою национальную историю, не всегда согласующуюся с общепринятыми историческими фактами. Но многие романтики просто «балдели» от возникших перспектив, которые развитие новых наций сулило мировой культуре. А советский эксперимент, попытка создать новое сообщество на основе совсем других, не национальных, принципов, тоже вызывало интерес и энтузиазм. Особенно у тех, кто находился вне этой замечательной и огромной — одна шестая мира — лаборатории. Но, как это часто случается в истории, романтические ожидания и благие намерения привели к последствиям катастрофическим.

Сейчас карта Европы выглядит более цветастой и разнообразной, нежели сто лет назад. Что большой радости пока не доставляет. Особенно в преддверие столетней годовщины Первой мировой войны, которая наглядно показала, с каким энтузиазмом люди согласны уничтожать других и погибать сами за красивые слова и лозунги, ими же самими выдуманные.

К сожалению, единственный урок истории состоит в том, что история никого и ничему не учит.